Неточные совпадения
Ее сестра звалась Татьяна…
Впервые именем таким
Страницы нежные
романаМы своевольно освятим.
И что ж? оно приятно, звучно;
Но с ним, я знаю, неразлучно
Воспоминанье старины
Иль девичьей! Мы все должны
Признаться: вкусу очень мало
У нас и в наших именах
(Не говорим уж о стихах);
Нам просвещенье не пристало,
И нам досталось от него
Жеманство, — больше ничего.
Он иногда читает Оле
Нравоучительный
роман,
В котором автор знает боле
Природу, чем Шатобриан,
А между тем две, три
страницы(Пустые бредни, небылицы,
Опасные для сердца дев)
Он пропускает, покраснев,
Уединясь от всех далеко,
Они над шахматной доской,
На стол облокотясь, порой
Сидят, задумавшись глубоко,
И Ленский пешкою ладью
Берет в рассеянье свою.
«Странный этот лекарь!» — повторила она про себя. Она потянулась, улыбнулась, закинула руки за голову, потом пробежала глазами
страницы две глупого французского
романа, выронила книжку — и заснула, вся чистая и холодная, в чистом и душистом белье.
— Зачем ты, Иван, даешь читать глупые книги? — заговорила Лидия. — Ты дал Любе Сомовой «Что делать?», но ведь это же глупый
роман! Я пробовала читать его и — не могла. Он весь не стоит двух
страниц «Первой любви» Тургенева.
— Налить еще чаю? — спрашивала Елена, она сидела обычно с книжкой в руке, не вмешиваясь в лирические речи мужа, быстро перелистывая
страницы, двигая бровями. Читала она французские
романы, сборники «Шиповника», «Фиорды», восхищалась скандинавской литературой. Клим Иванович Самгин не заметил, как у него с нею образовались отношения легкой дружбы, которая, не налагая никаких неприятных обязательств, не угрожала принять характер отношений более интимных и ответственных.
И вот он сидит в углу дымного зала за столиком, прикрытым тощей пальмой, сидит и наблюдает из-под широкого, веероподобного листа. Наблюдать — трудно, над столами колеблется пелена сизоватого дыма, и лица людей плохо различимы, они как бы плавают и тают в дыме, все глаза обесцвечены, тусклы. Но хорошо слышен шум голосов, четко выделяются громкие, для всех произносимые фразы, и, слушая их, Самгин вспоминает
страницы ужина у банкира, написанные Бальзаком в его
романе «Шагреневая кожа».
Он запирался у себя, писал программу
романа и внес уже на
страницы ее заметку «о ядовитости скуки». Страдая этим уже не новейшим недугом, он подвергал его психологическому анализу, вынимая данные из себя.
Ему пришла в голову прежняя мысль «писать скуку»: «Ведь жизнь многостороння и многообразна, и если, — думал он, — и эта широкая и голая, как степь, скука лежит в самой жизни, как лежат в природе безбрежные пески, нагота и скудость пустынь, то и скука может и должна быть предметом мысли, анализа, пера или кисти, как одна из сторон жизни: что ж, пойду, и среди моего
романа вставлю широкую и туманную
страницу скуки: этот холод, отвращение и злоба, которые вторглись в меня, будут красками и колоритом… картина будет верна…»
Понял ли ты теперь, проницательный читатель, что хотя много
страниц употреблено на прямое описание того, какой человек был Рахметов, но что, в сущности, еще гораздо больше
страниц посвящено все исключительно тому же, чтобы познакомить тебя все с тем же лицом, которое вовсе не действующее лицо в
романе?
Все эти дамы рассказывали потом, что князь осматривал в комнатах каждую вещь, увидал на столике развернутую книгу из библиотеки для чтения, французский
роман «Madame Bovary», заметил, загнул
страницу, на которой была развернута книга, попросил позволения взять ее с собой, и тут же, не выслушав возражения, что книга из библиотеки, положил ее себе в карман.
Я заглядывал также в
романы, которые особенно любила читать Александра Ивановна; они воспламеняли мое участие и любопытство, но мать не позволяла мне читать их, и я пробегал некоторые
страницы только украдкой, потихоньку, в чем, однако, признавался матери и за что она очень снисходительно меня журила.
— Кто тебя знает… Человек — как
роман: до самой последней
страницы не знаешь, чем кончится. Иначе не стоило бы и читать…
Пять учебных тетрадок, по обе стороны
страниц, прилежным печатным почерком были мелко исписаны
романом Александрова «Черная Пантера» (из быта североамериканских дикарей племени Ваякса и о войне с бледнолицыми).
Без преувеличения можно сказать, что дрожь пронимала Аггея Никитича, когда он читал хоть и вычурные, но своего рода энергические
страницы сего
романа: княгиня, капитан, гибнувший фрегат, значит, с одной стороны — долг службы, а с другой — любовь, — от всего этого у Аггея Никитича захватывало дыхание.
Это были не всегда хорошие
романы, но она читала между строк, и на нее веяло с пожелтевших
страниц особенной поэзией дворянской усадьбы, жизни среди полей, среди народа, доброго, покорного, любящего, как ее старая няня… среди мечтательного ожидания…
Романы еще более распаляли ее воображение и бросались обыкновенно на второй
странице.
Алексей Степаныч, много наслышавшись об Аничкове, вздумал написать витиевато, позаимствовался из какого-нибудь тогдашнего
романа и написал две
страницы таких фраз, от которых, при других обстоятельствах, Софья Николавна расхохоталась бы, но теперь… кровь бросилась ей в голову, и потом слезы хлынули из глаз.
Между Сашей и дядей давно уже установилось молчаливое соглашение: они сменяли друг друга. Теперь Саша закрыла свою хрестоматию и, не сказав ни слова, тихо вышла из комнаты; Лаптев взял с комода исторический
роман и, отыскав
страницу, какую нужно, сел и стал читать вслух.
У каждого из трех лиц, с которыми мы встречаемся на первых
страницах этого
романа, есть своя небольшая история, которую читателю не мешает знать. Начнем с истории наших двух дам.
Яичница. Ну, черт с французским! Но как сваха-то проклятая… Ах ты, бестия эдакая, ведьма! Ведь если бы вы знали, какими словами она расписала! Живописец, вот совершенный живописец! «Дом, флигеля, говорит, на фундаментах, серебряные ложки, сани», — вот садись, да и катайся! — словом, в
романе редко выберется такая
страница. Ах ты, подошва ты старая! Попадись только ты мне…
Автор не может пройти мимоходом даже какого-нибудь барона фон-Лангвагена, не играющего никакой роли в
романе; и о бароне напишет он целую прекрасную
страницу, и написал бы две и четыре, если бы не успел исчерпать его на одной.
Шляпка служила ему столиком: на нее клал он книгу свою, одною рукою подпирая голову, а другою перевертывая листы, вслед за большими голубыми глазами, которые летели с одной
страницы на другую и в которых, как в ясном зеркале, изображались все страсти, худо или хорошо описываемые в
романе: удивление, радость, страх, сожаление, горесть.
Хотели было мы выписать несколько
страниц из лучших мест, но поистине затруднились в выборе: весь
роман есть одна из приятнейших и замечательных
страниц в летописях нашей словесности.
Малый он славный, и мы еще не раз встретимся с ним на
страницах этого
романа…
Пред ним точно вдруг разогнулась
страница одного из тех старинных
романов, к которым Висленев намеревался обратиться за усвоением себе манер и приемов, сколько-нибудь пригодных для житья в обществе благопристойных женщин.
Ее черные бойкие глазки бегают сквозь пенсне по
страницам французского
романа.
Вы могли бы проверить физиономию этого старого города с теми
страницами пятой книги
романа, где описывается первое знакомство с ним Телепнева. Маркт списан точно вчера.
Николай Ильич Беляев, петербургский домовладелец, бывающий часто на скачках, человек молодой, лет тридцати двух, упитанный, розовый, как-то под вечер зашел к госпоже Ирниной, Ольге Ивановне, с которою он жил, или, по его выражению, тянул скучный и длинный
роман. И в самом деле, первые
страницы этого
романа, интересные и вдохновенные, давно уже были прочтены; теперь
страницы тянулись и всё тянулись, не представляя ничего ни нового, ни интересного.
Толстая тетрадь [Речь идет о дневнике, который вели двоюродные сестры Петровы (в
романе они родные сестры Ратниковы) и который одна из сестер принесла Вересаеву.] в черной клеенчатой обложке с красным обрезом. На самой первой
странице, той, которая плохо отстает от обложки и которую обыкновенно оставляют пустою, написано...
Настоящее издание, рассчитанное на массовую аудиторию, имеет своей целью познакомить современного читателя с наиболее выразительными
страницами творческого наследия Боборыкина. В трехтомник вошли
романы"Жертва вечерняя","Китай-город"и"Василий Теркин", повести"Долго ли?","Поумнел"и"Однокурсники", рассказ"Труп".
О нет, конечно, вы не поняли, и вы правы. Что вам до какой-то глупой женщины, опоздавшей на шесть лет, до моей усталости и ворчливых жалоб на хорошенькую славу? Это только предисловие для вас с особой нумерацией
страниц, и настоящее начнется только там, где я заговорю о вас: вот это будет дело, и тут вы согласитесь понимать. Не правда ли, моя дорогая? Пусть будет так: закроем предисловие и перейдем к
роману.
Не говоря уже о том, что тотчас после катастрофы заметки о самоубийстве баронессы с фотографическим описанием гнездышка покончившей с собой великосветской красавицы появились на
страницах столичных газет, подробно были описаны панихиды и похороны, в одной из уличных газеток начался печататься
роман «В великосветском омуте», в котором досужий романист, — имя им теперь легион, — не бывший далее швейцарских великосветских домов, с апломбом, достойным лучшего применения, выводил на сцену князей, княгинь, графов и графинь, окружающих его героиню, «красавицу-баронессу», запутывающих ее в сетях интриг и доводящих несчастную до сомоотравления.
Страница из «Русского вестника» 1865 г. № 1, исправленная для первого полного издания
романа (рука автора и С. А. Толстой).